72 метра - Страница 41

«Кавказ: „Слушай-а! Па иному пути пайдем! Не нада нам этой парнаграфии — „Горе от ума“, „Ревизор“, Гоголи-моголи!“

«— Ах, не могу я, Рюрик Львович, ах, не могу…»

«-Увы вам, Агнесса Сидоровна…»

Я закатил глаза и приготовился к худшему, а зам тем временем читал, все убыстряясь:

«Материализм и эмпириокритицизм».

«Тысячи вспугнутых ослов простирались за горизонты. Произошло массовое отпадение верующих. Множество их лежало там и сям в самых непотребных позах. Остальные были ввергнуты в блуд и паскудство. Сучизм процветал. И повинны в том были сами попы, дискредитировавшие в лоск не только себя, но и свет истинной веры. Мрак сочился. Тени неслись. Мерзость липла. Пора! Мама, роди меня обратно».

«Великий почин».

«Панданусы стояли колючей стеной. Цвели агавы. Царица ночи распустила повсюду свои мясистые, сахарные лепестки. Удушливо пахли рододендроны и орхидеи. Свисали розалии. Кричали тапиры. Тарахтели коростели. Кряхтели обезьяны-носачи. Со стороны неторопливо несло амброзией. Жаба, скрипя сердцем, наползала на жабу. Наползала и брякала, наползала и брякала. Рай да и только. Ну как в таких условиях, я вас спрашиваю, схватить на себя бревно и потащить его неведомо куда? Совершенно невозможно даже помыслить, чтобы схватить…»

Дальше сдавленный зам лихорадочно выхватывал из-под заголовков только первые строчки.

«Три источника — три составные части марксизма».

«Только не надо трогать могилы…»

«Карл Маркс».

«Он открыл свой рот и отшатнулся и весь вспыхнул в луче!.. Нет. Нет слов для описания черного бюста этого чудовища, поставленного перед Думой в обрамлении арки. Сын погибели. Отец мрака. Брат отца сына безумства. Изы— и! Антрациты! Помоечные блики ложатся. Пляшут гиганты!»

«Кто такие „друзья народа“ и как они воюют против социал-демократов».

«— Приветливо запахло шашлыком.

— Это жареным запахло.

— Вы ошибаетесь. Пахнет шашлыком. Шашлык обладает огромной притягательной силой».

«Очередные задачи советской власти».

«Умоляю! Только не это! Что угодно, но только не это! Только не трепет новой жизни.

— Гесь! — крикнул кучер во сне. — Сарынь на кичку! — и лошади в струпяных пятнах понесли, и полторы версты голова мертвеца колотилась о ступени.

Приехали! Поле чудес в Стране Дураков. Выбирай себе любую лунку, садись и кидай в нее золотой. Наутро вырастет дерево, и на нем будет полным-полно золотых для Папы Карло. Просто полно.

Сто миллионов буратин! Столько же миллионов папа карл!»

«Как нам реорганизовать Рабкрин».

«А-На-Хе-Ра?! И так полная жопа амариллисов! Робеспьеры! Ну, решительно все Робеспьеры!»

«Все на борьбу с Деникиным!»

«Увесистый мой! Ну, зачем нам такой примитив. Не будем падать от него на спину вверх ножками».

«О соцсоревновании».

«— Вип-рос-са-лий!!! Шампанского сюда! Я буду мочить в нем свою печаль.

— Звезда души моей, временно не ложьте грудь ко мне в тарелку, я в ней мясо режу».

Хлоп! Это зам захлопнул мой конспект, тяжело дыша. Тут же потянуло гнилью. Кошмар, что было после. Но все вскоре обошлось. Все мои замы рано или поздно приходили к мысли, что я слегка не в себе.

ДЕРЕВЯННОЕ ЗОДЧЕСТВО

Наше начальство решило в одно из летних воскресений одним махом окончательно нас просветить и облагородить.

Для исполнения столько высокой цели оно избрало тему, близкую нашему пониманию, оно избрало автобусную экскурсию в Малые Карелы — в центр архангельского деревянного зодчества.

И вот рано утром все мы, празднично убранные, частично с женами, частично с личным составом, приехали в этот музей под открытым небом.

Матросы, одетые в белые форменки, тут же окружили нашего экскурсовода — молодую, симпатичную девушку. Легкое, летнее платьице нашего экскурсовода, насквозь прозрачное, в ласковых лучах северного солнышка, волновало всех наших трюмных, мотористов, турбинистов четкими контурами стройных ног. Турбинисты пылали ушами и ходили за ней ошалевшим стадом.

И она, раскрасневшаяся и свежая от дивного воздуха и от присутствия столь благодарных слушателей, увлеченно повествовала им об избах, избушках, лабазах, скотных и постоялых дворах, о банях, колокольнях и топке по-черному.

— А как вас зовут? — спрашивали ее смущающиеся матросы в промежутках между бревнами.

— Галина, — говорила она и вновь возвращалась к лабазам.

— Галочка, Галочка, — шептали наши матросы и норовили встать к ней поближе, чтоб погрузиться в волны запахов, исходивших от этих волос, падающих на спину, от этих загорелых плеч, от платьица и прочих деталей на фоне общего непереносимого очарования.

Мы с рыжим штурманом осмотрели все и подошли к деревянному гальюну, который являлся, наверное, обязательной частью предложенной экспозиции: сквозь распахнутую дверь в гальюне зияли прорубленные в полу огромные дырищи. Они были широки даже для штурмана.

— Хорошая девушка, — сказал я штурману, когда мы покинули гальюн.

— Где? — сказал он, ища глазами.

— Да вон, экскурсовод наш, неземное создание.

— А-а, — сказал штурман и посмотрел в ее сторону. Штурман у нас старый женоненавистник.

— Представь себе, Саня, — придвинулся он к моему уху, не отрываясь от девушки, — что это неземное создание взяло и пошло в этот гальюн, и там, сняв эти чудные трусики, которые у нее так трогательно просвечивают сквозь платье, оно раскорячилось и принялось тужиться, тужиться, а из нее все выходит, выходит. Вот если посмотреть из ямы вверх, через эту дырищу, как оно выходит, то о какой любви, после этого, может идти речь? Как их можно любить, Саня, этих женщин, когда они так гадят?!